Мона Махмуднежад

Материал из Бахаи Википедии
Перейти к навигации Перейти к поиску
Мона Мухмуднежад, 10 сентября 1965 - 18 июня 1983)
10 отважных Женщин, которые были казнены за свою Веру 18 июня 1983 года

Ей было 17 лет, когда её казнили за то, что она была Бахаи.

Впервые я посетила их, когда Моне было одиннадцать. Я не помню почему, но по некоторым причинам мы вошли в комнату Моны. Это была очень простая и аккуратная комната, и у нее был плакат на стене с изображением символа Бахаи, который она сделала сама. Мона любила мастерить что-нибудь и использовала цветы из бумаги и глины, также ей нравилось рисовать и шить.

В большинстве своем в этот день мы говорили о талантах Моны, ее зрелости и ее глубокой Вере, несмотря на то, что она была очень юной. Поджоги и грабеж домов бахаи в Ширазе и ближайших местностях оказали огромное воздействие на нее. Ее Вера сильно укрепилась после преследований, свидетелем которых она стала и мужество бахаи в ответ на это.

В тот день, когда дом Баба был окончательно разрушен, Мона отправилась на паломничество к руинам, хотя это было опасно. Когда она вернулась домой, она сказала своей матери: «Мама, можно мне войти в дом сегодня в обуви? Они ступали по руинам дома Баба». Затем она села за свой письменный стол и написала статью об этом священном доме.

Мона была очень умной и изучала Веру Бахаи очень преданно. Когда ей было пятнадцать, ее отец начал проводить углубленные занятия, обучая из Писаний. И хотя занятия предполагались для зрелых Бахаи с глубокими знаниями Веры, она выказывала большие способности в их изучении, больше других. Она тут же запоминала Писания, приводимые ее отцом на занятии, и умоляла его и всех нас позволить ей посещать классы каждую неделю. Вскоре она сама проводила детские классы.

Она прилагала особые усилия, следуя совету Национального духовного собрания, чтобы заучивать Писания и молитвы для того, чтобы быть духовно подготовленной к ситуации, если однажды у нее не будет доступа к книгам Бахаи. Она даже составила маленький сборник молитв для своих учеников Детских классов, чтобы они их заучивали.

Когда бы и где бы я ни встречала Мону, я отмечала ее скромность и достоинство зрелого бахаи, и в то же время наивность и чистоту сладкого ребенка. Она была очень привлекательной и изящной, с длинными каштановыми волосами и красивыми зелеными глазами. Она была высокая и стройная, и ее голос был очень мягким. Она всегда красиво улыбалась. В школе она была очень признанная, и даже, когда большинство детей-бахаи Ирана выгоняли из школ, даже тогда Мона оставалась в школе.

За два дня до ареста Мона и ее отец пришли к нам в дом, и мы говорили о преследованиях, которым подвергались бахаи. Я спросила его: «Господин Махмуднажад, как долго, вы думаете, это будет продолжаться? Как долго бахаи будут жертвами этих предрассудков и притеснений под режимом Хомейни?» «Моя дорогая, - ответил он, - Изучайте Писания Бахаи. Они уже описали бедствия в Иране и во всем мире. Перед нами, бахаи, стоит трудная задача, и мы должны признать это и оставаться стойкими». «Хомейни явился для того, чтобы помочь прогрессу Веры!», - продолжал он с горькой улыбкой. «Это только начало революции на этой планете. Бедствия будут продолжаться и происходить, пока человечество не достигнет высшего осознания, и пока мы не начнем учиться жить в единстве, мире и гармонии».

Когда стражники напали на дом Махмуднажад двумя днями позже, они арестовали его и семнадцатилетнюю Мону. Господина Махмуднажад держали в одиночном заключении и жестоко пытали. Я встречалась с ним дважды во время его допроса в Сепахе. Позже я была с Моной в Аделабаде. Она все время выражала беспокойство о своей маме и сестре, и часто приходила в мою камеру поговорить о них, с тех пор как месяц спустя после нее я была арестована.

Я могла уверить ее, что они оставались сильными и храбрыми, и делают все возможное, чтобы освободить ее.

Иногда, когда стражи не было рядом, она оставалась со мной и распевала молитвы своим красивым и мягким голосом. Однажды я сказала ей: «Мона, я слышала, как ты и твой отец были арестованы на глазах у вашей матери, но я хочу услышать это от тебя». Она счастливая села и стала рассказывать свою историю: «Это было около 7.30 вечера в субботу 23 октября 1982 года. Я готовилась к тесту по английскому языку, когда в дверь позвонили. Мой отец открыл дверь. Четыре вооруженных стражника ворвались в дом. Мой отец попросил их назвать себя. Они ответили: «Мы стражники революционного суда Шираза. У нас разрешение войти в ваш дом от народного… Шираза.» Мой отец спокойно попросил заглянуть в их разрешение, и один из них протянул бумагу отцу. Мой отец взглянул на нее и сказал: «Пожалуйста, входите в дом, вы можете его обыскать».

Три часа они занимались обыском, открывая каждый шкаф и ящик. Они взяли наш семейный альбом и нашли несколько фотографий бахаи, которые были уже казнены, включая господина Бахтавара. Затем стражники спросили меня: «какая у тебя религия?» Я ответила: «Вера Бахаи.» Они забрали некоторые документы бахаи у моего отца, книги, фотографии и сказали, чтобы он и я последовали с ними в революционный суд. Моя мама возразила: «Если вы хотите забрать моего мужа, хорошо, но куда вы забираете эту маленькую семнадцатилетнюю девочку посреди ночи?» Один из стражников сердито ответил: «Не говорите «маленькая семнадцатилетняя, вы должны сказать «маленький учитель Бахаи». С тем, что мы прочитали из ее записей мы уверены, что она будет учителем Бахаи в будущем.

Я пыталась успокоить мою маму. Мой отец сказал: «Фаркхунди, не беспокойся. Я люблю этих братьев как моих сыновей и я уверен, что это не по воле Бога они здесь и забирают с собой Мону и меня. Просто вложи все в руки Бога и не волнуйся о Моне. Эти братья присмотрят за ней как за своей сестрой.»

Я попрощалась с мамой и отправилась с отцом и стражниками в Сипах. На тюремном дворе они завязали нам глаза. Меня отвели в комнату, где они унижали и оскорбляли мои убеждения и кричали на меня, они разделили нас с отцом, и меня обыскала женщина-стражница в другой комнате. Они вновь завязали мне глаза и отвели в общую камеру, где сняли повязку и оставили. Я стояла в большой темной комнате, которую некоторое время мои глаза все еще не привыкли к темноте. Надзирательница подошла ко мне и указала мне на место на полу в углу, где я, очевидно, должна была спать. Она спросила меня о причине моего ареста. Я ответила: «Потому что я Бахаи. Я не сделала ничего плохого». Я полагаю, была почти полночь. Она дала мне две тонкие грязные простыни, через некоторое время, постепенно я привыкла к темноте и смогла различать. Камера была как зал и много молодых девушек и женщин лежало на полу. Я никого не знала и была первой Бахаи в камере. Я не представляла, где может быть отец. Я лежала в углу и про себя произносила молитвы, благодаря Бога. Я чувствовала, словно я стою на балконе и приближаюсь к луне, но взволнованный взгляд на лице моей матери все еще стоял передо мной. Я молилась за ее стойкость и за своего отца.

Я решила заснуть как другие и подождать до утра, что бы узнать о своей дальнейшей судьбе. Я лежала там, глубоко задумавшись, когда дверь камеры открылась, и вошла женщина. Я ее не узнала. Позже я узнала, что это была госпожа Ирен Авариган, но я не знала, что она была Бахаи в то время. Я встала и прошла в умывальную, затем я вернулась к своему месту, чтобы уснуть. Позже дверь камеры открылась вновь, и вошла еще одна женщина. Эта женщина повторяла: «Вы должны дать мне мое лекарство, у меня сильная мигрень. Но никто не обращал на нее внимания. Это была госпожа Зайпур. Я не могла разглядеть ее лицо в темноте, но ее голос казался мне очень знакомым. Ее привели к нашему углу. Как только она взглянула на госпожу Авариган, она воскликнула: «Ирен, это ты?» Госпожа Авариган затем тоже узнала ее. Я подошла поближе, потому что голос был очень знаком. Госпожа Зайпур спросила: «Мона, это ты? Что ты здесь делаешь? Они арестовали и тебя? О Боже».

Я почувствовала тепло в моем сердце, когда я узнала госпожу Зайпур. Хотя они и забрали меня прочь от моего дома и моей любящей семьи, меня привели в новую семью в тюрьме, где все женщины были мне, как матери, а молодые женщины как сестры.

В ту ночь было арестовано более сорока человек-Бахаи, все женщины-Бахаи были посажены в камеру. Как только Мона поняла, что многие Бахаи были арестованы и должны были прибыть в Сепах, она решила принять их и успокоить. Мона, конечно же, была самой молодой и ее молодость и очарование покорили мусульманских заключенных, включая убийц и наркоманов, сидевших вместе с ней. Они называли ее «маленькая заключенная». Она очень любила своего отца, и в тюрьме почти все ее мысли обращались вокруг него. Когда бы мы ни заговорили о нем, она говорила: « Я знаю, они казнят моего отца, потому что он открыто, признал, что является секретарем Местного Духовного Собрания. Но я абсолютно спокойна».

Однажды в Сипах они свели ее с отцом на очную ставку и приказали ему заставить ее говорить.«Мы не политическая группа и нам нечего скрывать», - сказал он и продолжил: «Мона, что бы они ни спросили у тебя, отвечай им правдиво и с храбростью». Она рассказала им, что проводила детские классы Бахаи.

Часто она подпирала руками свои подбородок и терялась в своем собственном духовном мире. Спустя столько лет я до сих пор живо помню ее обаяние и слышу ее сладкий голос в моей голове, напевающий молитвы с сердцем полным любви.

Мне выпала судьба быть вместе с Моной в Аделабаде, где она подверглась последним двум стадиям ее судебного разбирательства. Она описала мне последний суд над ней. Обвинитель оскорблял и унижал меня говоря: «Твои родители обманули и ввели тебя в заблуждение. Они заставили тебя подражать им в следовании их Вере Бахаи». «Ваша честь, - ответила я, - Это правда, что я родилась в семье Бахаи, и первоначально я узнала о Вере от родителей, но я хочу уверить вас в том, что у меня есть свои причины, и я приняла Веру после моего самостоятельного поиска. Никто не становится Бахаи из подражания, только с помощью самостоятельного поиска истины. У вас есть доступ к нескольким нашим книгам, вы можете прочитать их, чтобы убедиться самому. Мои родители никогда не настаивали на том, чтобы я стала Бахаи».

Обвинитель изумленно взглянул на меня и произнес: «Молоденькая девочка, что ты знаешь о религии?» «Есть ли лучшее доказательство моей Веры, нежели тот факт, что меня забрали из школы, чтобы привести сюда и подвергнуть долгим часам суда? Разве вы не видите, что это моя Вера дает мне уверенность стоять здесь в вашем присутствии и отвечать на вопрос?» Затем он попросил меня прочитать молитву. Я отложила в сторону папку и тихо с уважением прочла молитву Абдул-Баха:

« «О Боже, освежи и обрадуй мой дух. Очисти сердце мое, воспламени мои силы, все свои дела я доверяю Тебе, Ты мой Водитель и мое Прибежище. Я более не буду печалиться и огорчаться, но стану счастливым и радостным. О Боже, я не буду более поглощен заботой и не дам беде меня потревожить, я не стану останавливаться на житейских неприятностях…» »

Обвинитель остановил меня на середине молитвы движением своей руки. На некоторое время воцарилась тишина. Я чувствовала, что он был поражен молитвой, но предрассудки ослепляли его.

«Почему вместо того, чтобы пропевать молитвы ты их читаешь?» - спросил он. «В ночь, когда тебя арестовали, стражники нашли много кассет с твоим пением. Твое преступление очевидно: ты вводила в заблуждение молодых людей с помощью записей молитв, пропетых твоим прекрасным голосом».

«Ваша честь, по-вашему петь молитвы является преступлением?»

«Да. Какой вред ты увидела в исламе, что заставило тебя обратиться в Веру Бахаи

«Но я верю в ислам Ваша честь, потому что основа всех религий одна и та же. Однако я также верю, что согласно надобностям людей, в разные века Бог Посылает нам разных Посланников и законы, чтобы руководить нами».

Обвинитель произнес: «Мы должны повиноваться Корану. Или примешь ислам или будешь казнена».

«Я поцелую приказ о казни, — ответила я, - ни минуты не колеблясь».

Приказ об освобождении Моны, был издан дважды, пока я была в тюрьме. На второй стадии судебного разбирательства, помощник прокурора предложил освободить ее, на условное заключение, под залог, но отказался принять семейную квартиру, которая являлась предметом залога. Таким образом, Мона осталась в Аделабаде, тогда мировой судья по делам религии подписал приказ об освобождении Моны под залог в пятьсот тысяч туманов. Мама Моны принесла залог в революционный суд, но прокурор сказал: «Оставь этот залог для себя. Я дам тебе 24 часа, чтобы ты вернулась в суд, потому что мы обнаружили, что 9 лет назад ты была членом Социального комитета и у нас есть документы, доказывающие это».

Мама Моны вернулась на следующий день. Она была в тюрьме 5 месяцев и позже написала мне, делясь пережитыми трудными временами, последовавшими за арестом ее мужа и дочери. «Первые четыре недели прошли с тех пор, как Мона и Йадуллах были арестованы, а у меня не было никаких вестей от них. Много раз я ездила в Сепах в надежде получить шанс увидеться с ними, но каждый раз меня ожидало разочарование. Это было в пятницу 19 ноября 1982 года. Я сидела возле окна, смотря на людей, двигающихся на близлежащих улицах, живущих своей нормальной жизнью, забывших о том, что происходит вокруг них. Я потеряла контроль. Я не могла остановиться и все плакала. Это было как дамба, которая внезапно прорвалась. Я громко взывала к Богу: «Я хочу мое дитя, я хочу Мону от тебя. Я даже ничего не слышала от нее. Я хочу мою малышку». Я смотрела в небо и плакала. «Маленькие птички свободны, но моя маленькая птичка попала в клетку».

Это был очень тяжелый день. На следующий день в субботу я отправилась в Сипах с заплаканными глазами и разбитым сердцем. Когда я добралась туда, после всех дней незнания, что случилось со всеми заключенными и, пребывая в темноте неведения, нам, наконец-то сказали, что нам будут разрешены визиты - хотя разговаривать было невозможно. Мы прождали с часу дня до семи вечера в тот вечер. Наконец, они привели женщин-бахаи и попросили их выстроиться в линию по другую сторону стеклянной перегородки. Мы стояли по ту сторону стекла, просто смотря друг на друга. Увидев Мону снова спустя столько времени, я не выдержала и заплакала. Она жестом показала мне, чтобы я остановила плач. Я немедленно вытерла свои слезы. Я хотела сказать, что мои слезы не были слезами горя, но счастья увидеть ее вновь, что, конечно же, она знала, но она вообще не хотела видеть меня плачущей. Мы стояли и смотрели друг на друга до тех пор, пока мне не сказали уходить. Позже Мона сказала мне, что они находились на судебном разбирательстве с часу дня до трех часов следующего утра, и наш визит был только коротким перерывом в длинном и трудном для них дне.

В первую субботу декабря мы поехали в Сипах, чтобы как обычно увидеться с Моной. Охранник сообщил нам, что ее там больше нет. Они перевели ее в Аделабад. Мы поспешно устремились в Аделабад. Как только я увидела Мону в комнате для свидания, я схватила её и спросила, как дела. Она простудилась, на ней был одет ворох одежды, которая у нее была одна на другой, чтобы было теплей. Они перевезли заключенных из Сипаха в Аделабад за неделю до этого и не потрудились проинформировать нас. В течение этого времени она простудилась из-за холодной зимней погоды и из-за того, что она спала только на одном одеяле.»

Позже замужняя сестра Моны Таранэ тоже написала мне письмо, где поделилась испытаниями (переживаниями) своей семьи. «Моя мама добровольно сдалась в субботу 22 января 1983 года. Я (даже) не могла поверить, что они ее тоже арестуют. Я надеялась, что они зададут ей несколько вопросов и отпустят, но у них были другие планы.

В субботу, это был день, когда мы навещали Мону, мама задержалась на революционном суде. Я не знала, что делать, но я решила проведать Мону сама.

Первый вопрос, который Мона задала мне после приветствия, был: «Где мама? С ней все в порядке?» В тот момент я не знала, где она была, я даже не знала все ли с ней в порядке, я ответила: «Она в Сепахе, она должна была сделать кое-какие дела отца». Больше она ничего не спросила, и я ничего не добавила. Конечно, во время (встречи) для посещения мы не могли говорить о вещах, которых хотелось, но взглядом, мы могли сказать многое. В глазах Моны была отрешенность и глубина, неописуемое счастье.

После того как наше время закончилось, мы попрощались. В туже ночь арестовали мою маму. По субботам я навещала маму и Мону, а по средам, который был днем, для посещения мужчин, я навещала отца. Ночь, в которую мать была арестована, была ужасной. Я не могла поверить, как неожиданно все те, кто окружал меня, исчезли, в ту ночь я много плакала. Я не знала, пошлют ли мою маму в Аделабад, где сидела Мона или нет. Когда я в следующую субботу увидела их стоящими плечом к плечу по другую сторону стеклянной стены - это был чудесный момент.»

Позже, мама Моны рассказала нам о своих испытаниях, со дня ее прибытия в Аделабад. «Когда я поднималась по железным лестницам на третий этаж, кто-то из заключенных побежал вперед и предупредил Мону, что я иду. Удивленная Мона вышла поприветствовать меня. Когда она приветствовала меня, мы даже не пытались держать себя в руках, мы вместе стали плакать. Еще крепче обняв меня, она тепло приветствовала меня теперь уже в моем новом доме. Она принесла остатки обеда и ужина и накрыла нам небольшой стол. Несколько других Бахаи пришли в камеру, и пока я ужинала, я рассказывала им о новостях за стенами тюрьмы, и чем занимается каждая семья, пока их возлюбленные братья и сестры в тюрьме. Вся ночь была занята вопросами. Они все расспрашивали меня до тех пор, пока не выключили свет и не настало время для сна. Меня поселили в камеру, которую Мона делила с Тахире Сиявуши. Поскольку там было по одной кровати в каждой камере, они дали ее мне.

Мона спала возле кровати, а Тахире спала у двери. Мона объяснила мне, чем отличается жизнь в тюрьме от жизни вне тюрьмы. Она сказала, что каждый должен много молиться наедине, и каждый должен страдать внутри самого себя, но никогда не плакать.

«Когда ты среди других, - сказала она, - ты должна смеяться и давать им положительную энергию».

Другая вещь, на которой она заострила свое внимание, было то, что я не должна показывать сильную любовь и привязанность к ней. Она сказала, что каждый из нас одинок в этой тюрьме, и я должна быть мамой другим больше, чем ей самой. Как она того хотела, я до последних дней не целовала ее. И старалась проводить больше времени с другими. Также она сказала: «Мама, будь самой собой. В час, когда нужно будет принять решение, не подражай никому. Следуй своему сердцу.»

Единственная вещь, которая осталась у нас неотнятой - это наша индивидуальность». Моя первая ночь была чудесна. Она была полна гостеприимства, и я чувствовала себя в безопасности.

Большую часть своего времени Мона любила проводить в одиночестве. Она хотела находиться наедине с Богом, и даже, когда камера не была пуста, она продолжала читать молитвы. Она была очень изобретательной девушкой, также как и рисовать, она любила писать. Было очень сложно в тюрьме не иметь возможности делать то, что она любила… Мы были удивлены, когда она отослала нам два письма. Заключенным не разрешалось писать что-либо, хотя она проводила большую часть своего времени в молитвах, каждый раз, как только она находила свободное время, она проводила его с небахаи. Она проводила часы, говоря с ними, разучивая стихи. Они всегда были рады видеть ее в своих камерах. Ее знал каждый.

Однажды заключенная мусульманка из тюрьмы Сепах принесла несколько слив. Она угостила каждую свою подругу и принесла одну для Нусрат Йалдай. Она сказала: «Извини, у меня нет столько слив, чтобы угостить каждого, но есть одна для тебя. Съешь ее и никому не говори.» В этот момент я была с Нусрат. Она приняла фрукт и тепло поблагодарила женщину. Когда она ушла, миссис Йалдаи повернулась ко мне и сказала: «Я не смогу съесть ее. Возьми». Я поблагодарила ее и сказала: «Нет, я не могу принять. Она твоя». В этот самый момент Мона проходила мимо камеры. Нусрат позвала ее и вложила сливу ей в руку со словами: «Мона, это единственная слива, иди и съешь ее». Мона взяла сливу и исчезла. Через несколько минут, она вернулась с маленьким подносом. Удалив косточку из сливы, и разделив на семнадцать кусочков, она украсила поднос пластмассовыми вилкой и ножом. У нее такой искренний и изобретательный ум. Она позвала всех заключенных бахаи в камеру и дала каждому по кусочку. Мы были тронуты ее поступком и смеялись, потому что это были очень маленькие кусочки. Например, я получила крошечный кусочек кожицы сливы.

Несколько недель спустя после ареста Фархунде Махмуднежад заключенным бахаи была дана возможность увидеться только с очень близкими членами семьи, которые были заключены в тюрьму в первый раз. Позже она описала как это было.

«Семья Ишраш тихо сидела в углу на коленях, держась за руки. В другом конце миссис Иандам и ее сын Бахраш сидели, положив руки друг другу на колени, обнявшись. Все, кто был лишен возможности видеться столь долгое время, получили шанс увидеть друг друга. Мона, мой муж и я стояли сжав руки друг друга. Мона и я знали, что они казнят его. Он сказал: «Эти часы расставания пролетают очень быстро. Как только ты осознаешь это, мы вновь будем вместе. Дорогая, ты помнишь, когда мы решили поехать в Иемен, я пошел вперед, чтобы найти дом и приготовить его для тебя? Точно так же и сейчас. Я пойду первым в следующий мир, чтобы найти дом и приготовить его для тебя, когда ты придешь немного позже».

Потом он посмотрел на Мону и сказал: «Принадлежишь ли ты небесам или земле?» Мона ответила: «Небесам», и больше они не о чем не говорили. Мона просто поцеловала отца, им не нужно было слов, они просто могли взглянуть друг на друга и понять, что каждый из них думает.

Спустя несколько минут, мой муж начал тихонько расспрашивать о приблизительном месте расположения и благосостоянии наших родственников и друзей. Это был последний день, когда я видела его. В день, когда я объявила в тюрьме трагическую весть о казни моего мужа, все заключенные бахаи и мусульмане приходили выразить соболезнование. Их сердца были разбиты горем и многие плакали. Мона успокаивала их: «Пожалуйста, не плачьте из-за меня, я не чувствую себя одинокой, я знаю вы все разделяете со мной мое горе. Все вы как мои дети.» Затем она взглянула на молодую девушку и сказала: «И все вы как мои сестры. Но мы должны оставаться сильными, ведь мы еще не прошли предназначенных нам испытаний. Сейчас мы должны молиться за тех, кто стал мучеником, они будут ходатайствовать за нас перед Ним, что бы Он помог нам пройти наши испытания.» Затем своим чудесным голосом она начала распевать молитвы. Тот день и последующие дни прошли в печали и радости.

Таранэ, сестра Моны, тоже описала мне свой последний визит к отцу. Не каждый из нас знал, что это будет последняя встреча, но он сказал мне: «Скажи своей маме, что хотя мы всегда делили счастье и горе, сейчас мы вынуждены страдать и проходить испытания в одиночку. Это наш шанс доказать любовь друг к другу и Бахаулле. Это наша судьба». Его лицо сияло. Слезы великого счастья наполнили мои глаза, не позволяя мне, как следует рассмотреть его. Я спросила его: «Отец, как же так в семье, состоящей из четырех, трое из вас были выбраны в слуги Бахауллы. А я была лишена этой великой милости? Что я такого сделала, что не заслужила быть заключенной за мою Веру? Он ответил: «Ты думаешь, что ты свободна? Ты вне стен тюрьмы, которая намного страшнее ее. Со всеми этими угнетенными, ты заключена тоже».

Я знала, что никогда снова не обниму его в этом мире, не прислоню голову на его грудь. Но, как он посоветовал, я сконцентрировалась на результатах после смертной казни заключенных, и я доверилась Божественной Воле. Четыре дня спустя, тринадцатого марта, я получила весть о смерти моего отца. За день до этого, он был замучен вместе с двумя другими чудесными людьми: Туба Заирпуром и Рахматом Вафаи.

Мой муж принес мне трагическую весть в десять часов утра, он истерически плакал, хотя я знала, что душа моего отца будет принесена в жертву, и после его ареста я всегда знала, что он будет убит. Когда я в шоке услышала новость, мое тело стало дрожать, и я закричала. Я не могла держать себя в руках. Моя годовалая дочь Нора проснулась из за нашего шума, и тоже начала плакать.

Наконец, я взяла себя в руки и сказала: «Отец, ты говорил мне, что душа мученика сделает испытание следующих легче и даст им сил. Тогда где же она?» В этот момент я поклялась Богу, что моя жизнь станет спокойной. Я почувствовала внутри такой мир, какой я раньше никогда не ощущала.

Я решила пойти посмотреть на тела, наконец-то я получила разрешение сделать это. Конечно, нам не разрешали забрать тела, даже подойти близко.

Следующая суббота была днем посещения мамы и сестры. Они знали, что двое мужчин были замучены вместе с мистером Зайпуром, но они не знали кто. Большинство заключенных догадывались, что один из тех двоих наверняка мой отец. И страшная обязанность рассказать об этой трагической новости легла на мои плечи. Я уже чувствовала чудесное духовное состояние, в котором они оба пребывали, но не ожидала такого наплыва силы, когда я в них нуждалась. Когда я пришла рассказать им новость, я была наполнена неописуемой радостью и счастьем. Я поздравила их, и они сделали то же самое. Я сказала Моне: «Папа ушел в другой мир». Она ответила: «Я знаю, Бог с ним. Он счастлив».

16 июня 1883 года еще шестеро Бахаи были повешены. Таранэ описывала эти дни. За день до того, как эти храбрые люди были повешены в Ширазе, был шум. Снова семьи Бахаи навещали мучеников с большими букетами цветов, со слезами на глазах и улыбками на лицах они стремились группами в дома для мучеников, навестить свои семьи, вопреки всем угнетениям и опасностям эти дома были полны людьми. Наступила суббота, и мы пошли навестить заключенных после обеда. Моя мама, которая была освобождена пять дней назад, и я, взяв свою дочь с собой, пошли навестить Мону. Мы купили арбуз для Моны и я сшила новую чадру и купила новое полотенце. Мне не терпелось увидеть ее. У меня был только один шанс раз в неделю, на недолгое время, но я была очень счастлива. Я не знала, что это будет наша последняя встреча.

Перед тем, как увидеть заключенных, все бахаи собрались во дворе тюрьмы, совещаясь, говорить ли им про мученичество шести мужчин. Моя мама сказала: «Я знаю как в тюрьме». Она продолжала настаивать на том, что мы должны быть честными с ними.

«Я знаю, если мы не скажем, охрана сделает это в очень грубой форме, лишь бы причинить им боль. Намного лучше, если мы скажем им сами».

Пришел наш час для свиданий. Мы все сидели в маленькой будке и, когда связь была подключена, мы стали говорить. Мама первая говорила с Моной. Я не могла ждать, боялась, что у нас не хватит времени, вырвала телефон из рук мамы и стала разговаривать. Мона расспрашивала о благополучии всех, как всегда в веселой манере: «Я бы хотела обнять тебя, сжать в своих объятьях». Она рассмеялась и сказала: «Ты должно быть очень счастлива сейчас, ведь с тобой мама». Я быстро ответила на ее вопросы и потом без всякого предупреждения сказала:

- «Мона, у меня есть новость». - «Какая? Расскажи». - «Шестеро наших мужчин были казнены».

Если бы я только могла описать ее реакцию. Ее прекрасные зеленые глаза внезапно наполнились слезами, она положила руку на сердце и мягко спросила: «Кто они?». Она плакала, пока я называла их имена.

Тахире Сиявуше была в соседней будке, разговаривала со своим отцом. Я посмотрела на нее и сказала: «Муж Таранэ, Ж…», затем я назвала остальных. Каждый раз, как я называла их имена, все больше ее глаза наполнялись слезами и все сильнее, надавливая на сердце, говорила: «Хорошо для него, хорошо для него». Я назвала имя Ишраш последним, и я увидела слезу, катящуюся по ее прекрасной щеке. «Хорошо для всех них. Хорошо для всех них». Она произнесла: «Таранэ, клянусь Богом, это не слезы скорби, это слезы радости». Я сказала: «Мона, ты будешь следующей». «Я знаю, знаю — сказала она, - Таранэ, сделай для меня одолжение, я хочу, чтоб ты помолилась за то, чтобы мы пошли на смертную казнь с песней и танцами». Я пообещала, что сделаю это. Я сказала: «Что Бог предусмотрел, то и случится». «У меня есть еще одна просьба, чтобы Бог простил мне мои грехи перед тем, как я буду казнена». Взглянув на нее, я спросила: «Какой такой грех ты совершила, что нуждаешься в прощении». Я всеми силами пыталась не плакать. Я наблюдала за ней и слушала ее чудесный голос. Я сказала ей: «Моя дорогая Мона, сейчас я дам тебе поговорить с мамой». И я дала слово маме.

Пока мама и Мона разговаривали, отец Тахире был так добр, дав поговорить мне с ней (Тахирой). Она сказала: «Скажи своей маме, чтобы она не беспокоилась о Моне, она сильна как никогда, и мы заботимся о ней». Время подходило к концу, и мы не могли терять и минуты. Сгорая от нетерпения поговорить с Моной снова, опять выхватив у мамы телефон, сказала: «Вы были вместе целый месяц, теперь моя очередь говорить с ней». Мона рассмеялась и сказала: «Знаешь, что делает меня такой счастливой? Знание того, что мы избранные Бахауллой». Я просто взглянула на нее, что я еще могла добавить к ее словам? Потом она сказала: «Моя дорогая Таранэ, передай привет всем нашим друзьям и родственникам. Поцелуй каждого от меня». Затем она указала на мою маленькую дочь Нору и сказала: «Я хочу, чтобы ты ее просто воспитала». В своем сердце я сказала: «Я хочу вырастить ее похожей на тебя». Я хотела, чтобы она поговорила и поэтому я ничего не сказала».

Когда нас разъединили, это был конец нашего свидания. Последний раз мы поцеловали кончики пальцев и положили наши руки на стекло. Мона и все другие заключенные покидали камеру один за другим. Каждый раз, когда я думаю об этом дне, я вспоминаю мою возлюбленную сестру, ее красивое лицо, и как она поцеловала кончики своих пальцев и ее руку на стекле, хотя дюйм стекла разделял наши руки, тепло нашей любви чувствовалось в наших сердцах и ничто не могло препятствовать этому.

Мама Моны, которая была только что освобождена из тюрьмы, когда десять женщин, включая ее дочь Мону, были взяты на повешение, написала мне об этих последних днях.

«Однажды в начале июня, незадолго до дня празднования мученичества Баба, Мона проснулась утром и сказала: «Я ничего не хочу есть». Тридцать часов она постилась, отказываясь есть и пить. После этого она принесла немного хлеба, сыра и кусочек арбуза и перед тем как покушать сказала мне: «У меня было видение». Я ничего не спросила. День празднования был близок, мы решили собраться в одной камере и читать молитвы до двенадцати часов. Мона хотела остаться наедине, но я попросила ее присоединиться к нам. Она ничего не сказала. После молитвы мы пообедали и начали делать то, что должны, убирать в камере, мыть посуду. Так как был Рамадан, они читали Коран в громкоговоритель, и было очень шумно. Мона подошла ко мне и сказала: «Мама, в последний день годовщины мученичества Баба я бы очень хотела остаться одна». Я не поняла, почему она сказала «последняя» годовщина, но я предполагала, что она имела в виду последний день в тюрьме. Сейчас я осознаю, что она имела в виду последний день мученичества Баба в этом мире. Я сказала ей: «Ты должна рассказать мне это, я не смогу уберечь тебя от одиночества. Ты просто не должна делать то, что я говорила всегда». «Но мама, - ответила она, - У тебя есть право спрашивать меня». Затем она вышла прогуляться в коридор. Через несколько минут она вернулась и сказала: «Мама я хочу поговорить с тобой. Я хочу сказать тебе что-то. Пожалуйста, иди со мной». Я пошла с ней. Коридор был такой узкий, что мы с трудом могли идти друг с другом. Мы прошли небольшой путь и потом остановились. Я остановилась напротив нее и ждала пока она начнет говорить. Она посмотрела в мои глаза и сказала: «Мама, ты знаешь, что они собираются казнить меня?» Неожиданно все мое тело стало как будто в огне. Мне не хотелось верить ей. Я сказала: «Нет, моя дорогая доченька, они собираются отпустить тебя. Ты выйдешь замуж и у тебя будут дети. Мое самое большое желание увидеть твоих детей. Даже не думай так». Я практически забыла, в каком мире она жила. Она расстроилась и сказала: «Мама, клянусь Богом, что у меня нет таких надежд, и я не хочу даже иметь их. Я знаю, что буду убита. Я просто хочу сказать тебе, что я собираюсь сделать. Если ты не дашь сказать мне это сейчас, ты потеряешь этот шанс навсегда, потом ты будешь сожалеть о том, что не дала мне сказать. А сейчас ты хочешь, чтоб я сказала тебе или нет?» Я согласилась: «Хорошо, говори». Мона взяла меня за локоть и начала говорить: «Ты знаешь, мама, место, где они собираются нас казнить, скорее всего, будет выше, чем земля..., поэтому они обвяжут наши ноги, я буду первой спрашивать разрешения поцеловать руку того, кто наденет, петлю на мои ноги. Знаешь, мама я думаю, они определенно разрешат мне это сделать. Затем я объясню, что бахаи запрещается целовать чьи-либо руки, за исключением палача. Эта рука должна быть поцелована, потому что она ускорит путь к Возлюбленному. Затем, я поцелую петлю, на которой буду повешена. Потом я снова попрошу разрешения и прочту эту молитву». Стоя напротив меня, она закрыла свои глаза, положила руку на грудь и, в очень духовной манере, как влюбленный воспевает песнь своей возлюбленной, она воспела молитву. Затем она открыла глаза и сказала: «А потом я помолюсь за истинное счастье всего человечества, попрощаюсь с этим смертным миром и уйду к Обожаемому». Я взглянула на нее, но не могла ее видеть. Я слышала ее, но не могла понять, что она говорит. С одной стороны, моя эмоциональная привязанность к ней меня пугала, с другой, она забрала меня в чудесный духовный мир. Но я как-то не поверила в это и сказала: «Это была чудесная история». Взглянув на меня, Мона очень тихо сказала: «Это была не история. Мама, почему ты не можешь принять это?» Она покинула меня, и долгое время продолжала шагать по коридору вверх-вниз. Моя прекрасная Мона знала, что она уходит, а я не могла поверить ей.

Десять дней спустя, она была казнена. Это было через пять дней после моего освобождения. День, в который я получила эту весть, был очень тяжелым. Я продолжала повторять в голове те слова, что Мона говорила мне в тот день в тюрьме. Я онемела. Люди разговаривали со мной, но я не могла слушать. Я думала: «Мой Бог, как я могу выдержать это?» Но Бог дал мне силы. Я помню, что когда заключенным бахаи дали возможность отречься или они будут казнены, Мона увидела сон. Во сне она видела, что она стоит в камере, читая Обязательную молитву. Абдул-Баха вошел в камеру и сел на кровать, на которой спала я, и положил руку на мою голову. Тахере тоже стояла рядом с кроватью. Абдул-Баха протянул руку к Моне. Мона подумала, что если она продолжит читать молитву он может уйти, она прекратила молиться и села на колени перед Ним, сжав Его руки в своих. Абдул-Баха спросил ее: «Чего ты желаешь?» И она ответила: «Стойкости». Он спросил снова: «Что ты хочешь от меня?» Она ответила: «Стойкости для всех бахаи ». Абдул-Баха спросил в третий раз: «Мона, что ты хочешь для себя?» Мона снова сказала: «Стойкости». Он сказал: «Она дана тебе. Она дана тебе».

Следующим утром она всем рассказала о своем сне. Зарин обняла Мону и сказала: «О Мона, какое чудесное желание ты попросила у Абдул-Баха. Ты знаешь, будет потрясением для всех бахаи, если они казнят нас всех. Я уверенна, что они будут стойкими. Ты могла попросить свободу для себя и твоей мамы, даже для всех нас, но ты спросила чудесную вещь и Он возвеличит его… Меня освободили тринадцатого июня. Иззат Ишраш, настаивал на том, что даже если она будет в тюрьме, чтобы ее дочка… вышла замуж, она попросила присутствовать на свадьбе от ее имени и подарить красных гвоздик от каждого из заключенных. Каждый просил что-нибудь сделать для них на воле.

Моя возлюбленная Мона была последним человеком, с которым я попрощалась. Она поцеловала меня и, держа мою руку в своей, она сказала мне: «Ты поддерживала каждого и согревала все сердца здесь. Продолжай делать это на воле, вдохновляй их быть настойчивыми и сильными. Я поцеловала ее снова, но это было не в последний раз, когда я поцеловала ее лицо… Последний раз было в морге, где я поцеловала ее красивые холодные щеки и возвратила это сокровище ее настоящему Хозяину…В последний день свидания Мона сказала мне: «Мама, завтра мы будем гостями у Бахауллы». На следующий день я услышала новость об их казни.


Из письма Моны Махмуднежад своей маме

«Мама, если бы я знала, что в течение каждого года, который проведён мной в тюрьме, всего лишь несколько человек станут бахаи, я бы пожелала провести сотни тысячи лет в тюрьме. И если бы я знала, что из-за моей казни вся молодежь мира поднимется, возьмётся за руки и станет служить человечеству, станет бескорыстной и будет учить идеям бахаи, распространяя литературу, а это действительно могло бы изменить мир, тогда бы я умоляла Бахауллу дать мне сто тысяч жизней, чтобы пожертвовать их на Его пути»…


Дополнительные материалы